Стригольные пушки до времени молчали, но когда до стен оставалось уже рукой подать, ударили залпом. Бомбы и картечь стали выбивать мужиков десятками и порядком поумерили их ратный пыл. О приступе не могло быть даже речи.
Полковник Абих приказал рыть окопы и сыпать редуты. Началась осада Гадомища. Осаждавшим не хватало артиллерии. Старые орудия, подвезённые из Архангел-града, не могли ничего поделать с толстенными брёвнами. Огонь стригольников был мощнее, а пороху у них, казалось, и вовсе без счёту.
Генька в блестящем шлеме частенько являлся на крепостных стенах.
- Ах ты, пизда! - кидался раззадоренный Михайла к ближней мортире. Ядро улетало с грохотом, но не успевало долететь до цели, как на Михайлу обрушивался град каменных ядер.
Тройку раз щупал Абих стригольников, посылал людишек на приступ, враг палил немилосердно и выходил за ворота на вылазки. Схватки кипели и противники расходились, завалив поле мёртвыми телами и копошившимися ранеными.
Генька тоже не сидел без дела - мыслил христолюбивому войску ужасную каверзу. Из Гадомища на болота вёл подземный ход, по которому кажный вечер выносили еретики боевой припас и орудия в тыл к бойцам - как раз в том самом месте, где стояла беспечная и бестолковая поморская голытьба. Предводитель стригольников ждал своего часа.
В четвёртый раз послал Абих солдат под командою секунд-майора Склепова на приступ к Гадомищу. Стригольники расторопно кинулись на вылазку, рукопашная завязалась, и битые еретики отступили. Сам полковник распоряжался у пушек, а князь Склепов, тем временем, подгонял хитрожопых казаков, обиравших порубанных вражин. Сотник Кутак-Антропов весело скалил жёлтые зубы, - дескать, ничего не поделаешь, ваше скобродь, такой вот всё воровской народ!
Солдаты видели, как собирались у ворот Гадомища стригольники, - их было непривычно много. - Ишь ты, сволочь, ворчал старый солдат Василий Щедрин, обгрызанной трубочкой указывая на вражьи движения, - А вить попрут, ей богу, попрут!
- Ну, да где наша не пропадала, - скинул Михайла жаркий кафтан и, крякнув раз, развернул старинного "Волка" мордою в сторону крепостных ворот для лучшего прицела.
- Матт ваша вибит! - горячился рядом немчурка, глядя на нерасторопных инвалидов, норовивших зарядить орудие, да только мешавших один другому. Закипевший хуже чайника немец разогнал солдат зуботычинами и самолично забил в пушку заряд.
Стригольников становилось всё больше. А солдаты и казаки от изнурительной жары ползли неспешно прочь от фортеции к спасительным кустам. Фон Абих, наскучив раздачей зуботычин, стал, оперясь на шпажку, и ругался по-русски вполголоса.
Неожиданно их лесу ударили пушки, ядра засвистали кругом. Жуткий вопль раздался с позиций, - то ядро раздробило кости усачу-инвалиду. Всё задвигалось, поползло, побежало. Князь Склепов явился верхом впереди казачьей ватаги, а полковник Абих пальнул из мортирки.
Из лесу валили стригольники. Они бежали бегом, размахивая рогатинами и бердышами, на ходу паля из мушкетов. Толпо поморцев беспорядочно бежала пред ними, избиваемая без всякой пощады. Самоеды, встав дружно, обрушили на стригольников тучи стрел, солдаты лупили из ружей, пытались разворачивать пушки - но где там! Стригольная саранча мигом оседлала невысокий редут, и всюду уже кипела рукопашная. Казаки рубились саблями, инвалиды кололи штыками, самоеды взрезали стригольные брюха костяными кинжалами. Михайла для сподручности схватил банник от пушки, а Никон потчевал еретиков подхваченным бочонком с порохом. Горы трупов громоздились вкруг орудий, но натиск вражий не ослабевал. Ворота Гадомища отворились, - новые и новые стригольники устремлялись на бой.
- Ёпани хуй! - кричал фон Абих, с ног по самую голову забрызганный своею и вражьей кровью, - Ебит тфой муттер!Дафай мушкет, ёпаний ишак! - поворачивал он к Санке Рохлину своё багровое лицо. Санка, сам красный и мокрый от натуги, не успевал перезаряжать мушкеты и пистоли, - враг пёр безостановочно, стригольников не остановливали потери, - ведь каждый, павший от руки поганых никонианцев, прямиком отправлялся в Астрофиловы Поляны, где веки вечные упивался хмельным мёдом и трахал в сраку усадистых кудреватых отроков. Кутак-Антропов, растерявший в битве своего молодецкого скакуна, бился пешим, бесстрашно махая саблею, докуда наскочивший стригольник не двинул его по башке здоровой дубиной, какой поморцы валят ведмедей, ан, крепка оказалась казачья башка, - как проскочил вонючий стригольник через рухнувшего сотника, вскочил Кутак и рубанул того по затылку клинком. Мало не показалось, - враз брызнули по сторонам мозги вместе с кровью!
Инвалиды бились как львы, казаки, иступив свои верные сабли, хватали врага за горло, - но всё меньше и меньше становилось бойцов против воровской ватаги. Нескладный немец тонкою шпажкою колол дюжих еретиков и наклал их с четыре дюжины, но вот набежал огненно-рыжий детина, махнул топором, и шпажка со звоном сломалась от первого же удара. Василий Щедрин кинулся на помощь командиру, и прежде чем стригольник обрушил топор на голову полковника, старый солдат всадил в пузо вражине свой штык.
Немец отёр липкий пот и глянул на крепость. По мосту густо, - словно тараканы, - валили новые толпы стригольников. Он глянул кругом, - только немногие бойцы отражали удары врага. Все орудия были уже добычей еретиков.
- Отходить к лез! К лез, матт вашу! - скомандовал немчурка, не слыша собственного голоса.
Михайла с князем Склеповым пробились к уцелевшей пушке, и, покуда валил Михайла стремившихся на него со всех сторон супостатов, - загнал секунд-майор в пушку заряд, запалил фитиль и жахнул картечью в самую толпу! Стригольники отхлынули, оставив не менее двух десятков перебитыми. Мешкать было нельзя - не было в бегстве для наших теперь никакого зазору, и дюжина уцелевшего народу припустила через поле к темневшему лесу. Старый солдат Василий Щедрин уходил последним, прикрывая, покуда было можно, отступление товарищей. Штык сломался в теле врага, приклад ружья был разбит в щепки. Василия окружили. Стригольники реготали и вываливали из портов кляпы. Миг - и поверженный тремя десятками еретиков Василий был разъёбан в клочки... Солнце клонилось к закату, а наши бойцы бежали, продираясь сквозь кустарник и сучья, от громыхавших вдали сапогами стригольников. Пули свистели совсем рядом с ними, выбивая щепы из стволов могучих елей. Немец нёсся первый, высоко выбрасывая тощие ноги. За ним едва поспевали Михайла, Санка, Васятка и князь Склепов. Кутака-Антропова качало из стороны в сторону, как лодку в порядочную бурю, - крепок был тот удар стригольничий. Отец Никон пыхтел позади всех. Давно бросил батюшка свой мушкет, секиру, скинул мятый шишак, напяленный перед боем.
Почти отвесный утёс из белого известняка вдруг встал прямо перед ними. Немец взлетел на его вершину с ловкостью горного барана. Остальные остановились, озирая пути по сторонам, но подгоняемые стригольными залпами, неволей должны были последовать за своим начальником.
- Мене, мене не оставьте! - молил, обливаясь потом, снизу батюшка. Михайла скоро развязал свой длинный кушак и бросил один конец вниз. Никон крепко ухватился, его втащили общими усилиями - и вовремя: в тот самый миг, когда батюшка в задравшейся ряске брюхом переваливался через край утёса, из лесу выбежали стригольники.
- Вали толстожопого! - вопили они, разряжая пищали. Михайла катнул на врагов здоровенный валун. Камень сорвался вниз, увлекая за собой целый поток камней и пыли. Вопль побитых и изувеченных стригольников донёсся снизу.
- Ага, не ндравится! - крикнул Михайла, катнув ещё один валун. Санка с Васяткой стали помогать ему, орудуя подобранными ветвями, словно рычагами. Стригольники отступили под древесную сень. - Ёпани муттер! - нашёл силы прохрипеть фон Абих, - Быть живый - больше Руслянд мой нога не наступать! Отец Никон, тяжело дыша, оглядывал утёс. Всё казалось ему будто знакомым, будто виденным когда-то. Вдруг батюшка захохотал в голос. Немец повертел пальцем у виска, - дескать, спятил батюшка. - Еть твою мать, прости мене Господи! - хохотал Никон, - Лопни мои глаза! Вить это обитель Осафьева! - Вас ист дас ТОзафьейУ? - удивлялся немчурка. - Осафей, Ваше скобродие, святой наш, - разъяснил, как мог, Михайла, - Царевич Индейский, иже от Варламия-старца хрестьянство восприял. Многие чудеса совершил во имя Господне. Зело любит ево народ Поморский, как он защитник и молельник за землю сию... Эх, жаль погиб мой Наставник - он, вить, лучше бы всё рассказал.
- Гут, - протирая стёклышки очков произнёс немец, словно всё понял, - а, может, что и правда, чего понял: немец хитёр, даже в бутылку насрать сможет и обезьяну, говорят, тоже он выдумал...
Среди дерев и травы различались обугленные фундаменты келий и храма. Белели кое-где кости, досветла вымытые дождями. Казалось, какая-то сила исходит от этой священной земли.
- Ты гляди-ко! - воскликнул Никон, извлекая из-под камней широкое лезвие бердыша, - древко истлело, и металл покрывала ржавчина, но он был крепок, в чём Никон тут же убедился, с силой ударив о камень, - сталь зазвенела, а известняк раскололся надвое.
Калмык Кутак живо смекнул, что здесь можно поживиться. Он пропал в развалинах храма во имя святого Осафья и зачал лихорадочно разгребать цепкими руками золу и прах. Серебро блеснуло из-под земли. - Ай, молодца! - цокал языком сотник, утроив собственные усилия, отгребая землю по-собачьи. Но вдруг он оторопел, - серебряный кумир глянул на него пронзительно и строго.
- Ом мани падме хум! - воскликнул калмык, простираясь в пыли, - Ом мани падме хум!
- Ишь, чурка нерусская! - усмехнулся, крутя ус, секунд-майор, - Поди, нашёл чево!
- Пойду гляну, - Михайла подошёл к калмыку и рухнул в пыль, как подкошенный.
- Вас ист дас? - удивлялся немец.
- Никак и эти с ума посходили.
- Батюшка! Никон! Святого Осафья нехристь нашёл! - кричал попу, помолившись, Михайла.
- Э-э, так не скажи, да! Какой-сякой Осафей, однака?! - горячился рядом сын степей, - Это - наш Будда, однака! Бодхисатва!
- Правду нехристь говорит, - кивнул подошедший попик, - Нашева Осафья даже нехристи индейские и прочих народов почитают! Вижу я в этом знак, - не оставил нас Господь своим заступничеством. Будем биться, а там видно станет, кому наверху быть. А ну, Кутак, и ты, Михайла, - супротив бывших врат станете, - дорога там узкая, двум пешим рядом не развернуться, а палить ты, слава Богу, умеешь. Мы тут, по склонам станем, еретиков следить будем. Вы уж, звиняйте, ваше скобродие, - обратился попик к немчурке, - што я заместо вас командую, - но я здесь не единый год небо коптил, всякий камушек, можно говорить, знаю! Шевелитесь!
До самого свету слышали бойцы из окрестных лесов вопли товарищей своих, вылавливаемых и пежимых стригольниками, но помочь им ничем не могли. Опираясь на оружие, пялились они в тревожную тьму, ожидая приступа, - последняя горсть счастливого войска.
Немец Абих набивал трубку и думал про себя о переменчивости воинского счастья. Сколько колесил он по Европам, был бит и бивал других, очутился теперь на краю косматой России - и дожидается смерти. Вспомнил полковник про семью, забытую в Саксонии, прослезился и начал слагать письмо до любезной своей половины, написать которое ему, казалось, уж было не суждено:
"Дражайшая Розалия! - в уме выводил немец большие неровные буквы, - Детушки мои Ганс, Фриц, Михель, Себастьян и Августин, и ты, любимая моя дочерь Матильда! Знайте, что сейчас, когда вы чтёте сие письмо, сидя за нашим любимым немецким жареным гусем с яблоками, подаренным вам любезным дядюшкой Петером, прихлёбывая наше славное немецкое пивко, услаждая свой слух весёлою немецкою песней, - полковник пытался припомнить, которые приметы родной Германии ещё дороги ему, но ничего особенного, кроме свиных ножек, на ум не лезло. Фон Абих вздохнул и продолжал, - а обширная наша служанка Гретхен вот-вот принесёт блюдо, полное наших любимых жареных свиных ножек, в ту самую пору, вашего любезного папеньки нет больше с вами. Он пал от руки врага в косматой России, - полковник слегка пошевелил усами, соображая себе более геройский вид смерти, и вывел, - сражённый губительным свинцом в самое сердце. В последнюю минуту, о моя дражайшая супруга, о бедные детушки вкупе с любезной дочерью Матильдой, он думал о вас, и слёзы, обильно проливаемые им - эти слёзы говорили не о переносимых им страданиях телесных, то были слёзы", - полковник начал чувствовать, что окончательно запутался в проливаемых слезах и выпутаться никак не может. - Доннерветтер, - пробормотал он, высекая кресалом искры.
- Потуши огонь, ирод! - рявкнул из темноты батюшка, - пристрелят тебе, немчуру, не за грош!..

глава тридцатая

к оглавлению

!!!почитать другие произведения сычей!!!

написать свое мнение в гостевой книжице