Всю ночь продирался Михайла сквозь сугробы и бурелом, среди корявых черных дерев, по грудь утопая в синем колючем снегу. Бежал, задыхался, падал, вскакивал, шёл, качаемый, будто бражник, сам не ведая куда - дальше от страшного места, где стыл поруганный труп его тятьки. Вернуться - значило мучения и смерть. Кулаком тер Михайла слёзы вперемежку с соплями, пенял Господу на свою нелёгкую судьбину. Вдруг сверкнул, затеплился среди дерев одинокий огонёк. Михайла уже смирился с долей своей, махнул рукою - будь, что будет, - и заковылял на его свет. Идти пришлось долго, отчаянно долго. Не раз опускался Михайла в сугроб, сидел подолгу, поднимался, шёл снова, покуда среди небольшой полянки не явилась избушка, по самую крышу занесенная снегом.
- Али есть кто живой? - заскулил, заскребся из последних сил Михайла в дверь. Ему никто не ответил. Михайла плечом толкнул дверь, - она поддалась тяжело, со скрипом. Отрок ввалился в избу и обомлел от увиденного, вмиг забыв об усталости. Посреди избы, недвижен, стоял человек. На явление Михайлы он не обратил никакого внимания - и не шутка! Человек стоял на одной только левой ноге, согнутой в колене, правую же ногу заложив за шею, а руки раскинув на стороны и оборотив ладонями вверх. Главою незнакомец был лыс, брадою черен, одет едино в просторные полотняные порты. На груди его болтался внушительный медный крест на засаленной бечевке.
- Я-я... т-т-толь-ко... п-п-погр-реться! - простучал зубами окоченевший отрок. Странный человек ничего не отвечал и даже не шелохнулся. Михайла сделал пару шагов вперед и вдруг рухнул на пол без сил.
...Первое, что увидел проснувшийся Михайла, было склонённое над ним доброе брадатое лицо странного лесовика.
- Где я? - с трудом раскрывая запекшиеся губы, прошептал отрок.
- Лежи, помалкивай, - густым голосом отвечал незнакомец. - Испей-ка лучше клюквиной водицы с медком. Михайла жадно припал губами к глиняной кружке, поднесённой бородачом. Живительная влага освежала и постепенно Михайла стал приходить в себя. Приподнялся со стоном, огляделся кругом. Изба была чистой и поместительной. В красном углу темнели иконы - Спас Ярое Око глядел сурово и грозно. Лествица Иаковлева старого письма. Липовый Никола Можайский с мечом и трехглавою церковкой. Непонятный, из камени резаный, тут же стоял невеликий истуканец неведомого святого. По стенам висели сети, бердыши, сабли, старинной работы мечи и пищали. Грозный трезубец особо заинтересовал отрока.
- Будто диаволов, - кивнул головою.
- Зачем - диаволов?.. - загадочно улыбнулся незнакомец. - Как кличут-то тибя, малец?
- Михайлою. Ломоносовы мы... Василья Дорофеича сын. С Холмогор.
- Знаю такого. Видался. Чо от тятьки-то сбёг? Михайла отвернулся и тяжело засопел.
- Нету тятьки, - ответил глухо.
- А чево-й стряслось-то?
- Уби-и-или тятьку, - тихонько заскулил Михайла.
- Убили? Ну, будет, будет, - погладил лесовик мальца по голове. - Кто ево?
- Терентий... Долгомудов... мильёнщик... вечор завалились они... Говорил тятьке давно, что поквитается с ним за обиду и меня, говорил, в зуйки к себе заберёт... Тятя приветил ево тубаретой... а после.... - рыдания душили Михайлу, - Тятьку... в сраку выебли... и убили... и бабу Маланью тоже... Трезорку мово убили!..
- Да, дела... Сам ты как спасси?
- Сказал тятька, штоб я на чердаке схоронился. А как увидели они, где я, я в окошко спрыгнул и до лесу припустил... Палили они в мене... После ночь проплутал... Гляжу - огонёк теплится, избушка твоя...
- А ты ирой, однако, - серьезно сказал незнакомец, - Ничаво, ничаво... За тятьку твово мильёнщик сракой своей ответит - это я тибе точно говорю. А ты, ну-тко, сопли-та утри. Пущай Терентий-блядун слёзы льёт. Кровавы слёзы, пёс смердящ, лить станет. Харчевать-то будешь?
- Дык, со вчерашнего дня не жрамши, - улыбнулся через слёзы Михайла.
- Со вчерашнего, ха! Да ты у мине цельну зиму валяешься - весна, вона, на дворе, всяка тварь типерь Господа хвалит.
- Ниужли? - поразился отрок.
- Вот так-то, братец ты мой! Господними молитвами да травками заповедными тибе выхаживал. Узваром со своих рук поил, говны за тобою выносил - так-то оно! Крепок ты, малец, так я тибе скажу - выдюжал, значится, жить будишь! Родня у тибя какая осталась?
- Никакой у миня родни. Бабку Маланью вместе с тятею порешили холуи долгомудовы. А мачеха была - в запрошлый год с матрозом дацким спуталась, с ним на Ригу сбежала...
- Эх ты, горемыка! Ну, давай, подымайся, вечерять будим! С трудом встал Михайла на деревянный пол, нерешительно, опершись на лесовика, сделал первый шаг к столу. На нём по глиняным плошкам, по берёзовым резным туескам разложена была квашеная капуста, сопливые грибочки, жёлтая репка, дымился чугунок с янтарной картохой. Незнакомец истово помолился на образа, размашисто положил крестное знамение и сел на лавку.
- Садись, Михайлушка!, - и лесовик заработал деревянной ложкой. С великим удовольствием последовал Михайла его примеру - застучал ложкой, круша своими молодыми зубами вкуснющую еду.
- А вы, дяденька, кто будете? Как Вас-то величать, однако? - наконец, решился с вопросом Михайла,
глядя на слегка разомлевшего после обеда лесовика.
- Как величать, гришь? - глянул тот с хитрецой, - Ну, зови миня, ежели хочешь, дядькой Савельем. А там посмотрим... Загадочный ответ не насторожил Михайлу. Приветливый лесовик сразу ему понравился. Шел тогда Михайле Ломоносову четырнадцатый год...

глава пятая

к оглавлению

!!!почитать другие произведения сычей!!!

написать свое мнение в гостевой книжице