- А что потом сталося? - спросил завороженно слушавший и молчавший дотоле Михайла, - Чужеземец пропал?
Дядька Савелий черпнул ковшиком квасу из бадьи, жадно выпил, утёр усы.
- Слушай дале, про всё узнаешь. Чужеземец, чьё имя осталось неведомо, под Мудьюгой, в лесах заповедных, в которых до той поры водились едино еретицы-стригольники, устроил святую обитель во имя святого Осафья-Царевича индейского, а сам стал обители той настоятелем, но называли его не игуменом, а Наставником, под именем этим он был всем в Поморье известен.
Населил обитель честные отроки - зуйки, а также монаси, что от стригольных каверз спасения искали. До эфтого дела, - Савелий ухмыльнулся, - не доходило. Тем поморцы на карбасах обучались. А в святой обители научали премудростям книжным, науке числительной, Закону Божию, навигацкому делу, како корабли по морю водить и на бранях биться, риторике, языцам - грецкому, латынскому, немецкому, дацкому, жыдовскому, индейскому... Бою пищальному и пушечному, звездомудрию, и врачеванию... Бою на мечах, секирах и кулашному, - в общем, перечислять сие устанешь... Единый год и тятька твой, Царствие ему Небесное, при обители науки постигал.
- Правда?! - поразился Михайла.
- Бля буду! Да беда случилась: сгинул в море дед твой Дорофей Иваныч, и пришлось тятьке в люди идтить, дружину сбирать, штоб семью кормить, а был твому тятьке тока шешнадцатый год - смекаешь! Тады он одново поморца-та, Маркел ево звали, загнул, штоб, значит, из зуйковского звания выйтить. С той поры в шкиперах твой тятька ходил, а с Маркелом первым товарищем стал! Сколько раз вместе в Ригу бегали, на Груманте зимовали!
- Это дядька Маркел, што ли? - не переставал удивляться отрок, - Которова в Архангел-городе ярыжки долгомудовы погубили?
- Точно так. - ответствовал Савелий, - Так что, в том, што я тибя давеча отпежил, - в том ничево зазорного нет. Лаком ты мне, Михайлушка! Вить, я един здесь уже который год живу, аки перст в сраке, воздух копчу - а мне тебя Господь послал. Не зуда ради похотнова, Михайлушка, я тибя в афедрон отклячил - токмо учения для! Ну, да не стану растекаться мыслью по древу... В святой обители такой свычай велся - на полгода отроки в море уходили, полгода в обители трудились. Знатные мореходцы вышли из сей обители, а кто до наук особливо лаком и доходчив был, тех Наставник к себе приблизил, и многия тайны им открывал...
- Дядька Савелий! Дядька Савелий! - перебил Михайла, - А ты сам - тоже из зуйков будешь?
Савелий отвесил отроку крепкий подзатыльник.
- Не пизди, докуда старший речи не покончил!.. Вестимо, Михайла, все мы из зуйков вышли! Много однако с той поры воды утекло... - лесовик примолк.
- А что теперь в святой обители? Вот бы там побывать, дядька Савелий! - мечтательно произнёс Михайла, - Я, б вить, к самому Наставнику учиться премудрости книжной пошел!
Савелий помрачнел и тяжко вздохнул.
- Здесь зачинаю я повесть печальну и плач велик о погибнувшей святыне. Лет, наверное, сорок минулось, как это случилось... Приблудился к обители отрок блажненненький, Мишутка Страхов, - с глухою ненавистью выговорил лесовик это имя, и Михайла вздрогнул неволей, - Кликушествовал, юродствовал, сопли на кулак мотал да слюни пускал. Кормили ево из жалости. Поселили в келии с зуйком Генькою Бочаровым. Геньку у нас никто не любил - зуёк он был справный, да больно в стороне ото всех держался. Не думал никто тогда, что горе выйдет.
А Мишутка боле и боле в силу входил. Вонь кругом нево стояла непродыхаема - мыться, вишь, почитал он грехом превеликим, сцал и срал, как бы собака или скот неразумный - где жрёт, там и срёт. А ещё говнами куриными мазался. Как говно птичье увидит - разом зачнёт по нему кататься, перьями всего себя облепит и кукаречит, как бы петух гамбуржский! Вопит, слюни летят, муды болтаются - смех и грех, одно слово! А Наставник святой на беду в Соловки на богомолье уехал. Тут-то возопил Мишутка, - дескать было ему видение, сошла с небес Птица Пежая Астрофил, весть ему принесла о Стране Беловодии и Царстве Опоньском - дескать наступают времена последния, дескать вера Христова, неправедна есть, а велики боги язычески Перун, Мокошь, Велес с Даждьбогом. Генька Бочаров смекал науку книжную, а особливо в воинских искусствах преуспевал. Кого соблазном, кого страхом - многих они перетащили к себе на сторону: гнилые нутром везде попадаются, ни в одной обители от них не укрыться.
Как ни мудр был Наставник, да был человек добр и жалостлив - не видел, что семена зловонные, Мишуткой посеянные дали свой поганый плод... А вернулся с богомолия и возрыдал от виденного - Мишутка гоголем ходит, кругом его прихлебалы друг дружку в сраку чешут, святые иконы в грязь брошены, науки оставлены. Изгнал тотчас Наставник Мишутку в лес, да Генька, пёс, остался, затаился...
Лето наступило, зуйки-отроки в море ушли, святая обитель наполовину обезлюдела. Тово-то Геньке да Мишутке Страхову и было надобно. Как-то с утра глянул Наставник в оконце келейное - и обомлел: кругом монастыря стоит сила стригольная, при пищалях и оружии. Кликнул тревогу, с мечами двумя на двор кинулся - а там Генька и прихлебалы евоные вершат над верными страшную казнь - в сраки шмарят да на куски живых режут. Ворота отперли - и гиль стригольная в обитель хлынула. Пятеро нас с Наставником супротив стригольников бились. Успели взять книг толику, оружья, кореньев чудных - и сквозь вражьи ряды стали наружу прорубаться.
Точно. Не хотел Господь нашей погибели, явил чудо над нами, грешными, пробились мы до лесу, по болотам от погони ушли... Я Геньке Бочарову секирою лицо надвое рассёк - жив, паскуда, остался! Долго шли по болоту, а там от устатку и поранений стали наземь валиться, оглядывать раны свои. На Наставнике места живого не было - первый шёл он, дорогу прорубая, - кровь своя и стригольничья запеклась, будто рубаха, на нём. С плачем омыли мы Наставника, коренья достали, думали пользовать. "Того не надобно, - говорит Наставник чрез силу, - Чую, точно, смерть моя пришла, было мне о том видение..." Кругом мы его обступили.
- Пятеро нас, - говорит Наставник, - Я уйду, дык, четверо останется... Пусть всяк подойдёт, по очереди, и ему скажу я особое напутствие.
Были мы - Ондрейка Чохов, Ондрейка Шахов, Никон Белавин и аз, многогрешный. Дал Наставник Ондрейке Чохову синь-пороху и сказал ему слово верное - крепок был Ондрейка в бое огненном - и палить из пищали, и мортиры делать. Шахову Ондрейке - резов был он у нас по лекарской части, - отдал струмент дохтурский, да семян человек-корня, - я ття им в болезни отпаивал... Никону - он у нас по духовной пошел, - снял крест свой наперсный, со многими мощами, и дал благовоний из земель Срединной и Индейской - церкву Божию окуривать да бесив гонять. А мне, малоталанному, оставил оружия, заветные книги и сие изваяние Осафья-Царевича, в нём же толика мощей святого.
- А теперь идите, сохраните данное вам, - сказал Наставник, как кончил с наказами, - Расходитесь на четыре стороны. Знания и умения свои сохраните и щедро делитесь ими в нуждах случившимся, - бо только так вражью силу победить можно будет. Не попустит Господь веру христьянскую в землю затоптать. Но глядите, - аще кто на худое оборотит дары мои, - не будет ему ни в мире сём, ни за гробом ни дна, ни покрышки! Идите, да хранит вас Господь!..
Восплакали мы, но Наставнику перечить не смели. Пошли всяк в свою сторону - аз, многогрешный, на север, Ондрейка Чохов - на запад, Никон - на восток солнечный, а Ондрейка Шахов на юг. И как шёл я. То вдруг, среди кромешной ночи, увидал на месте, где оставили мы Наставника, великое свечение, услыхал шум, как бы от грома, и видал, будто огненную колесницу, восходящую в небо. То же видели и товарищи мои, с коими я встречался потом многажды... Так, значится, было.
- А что с товарищами твоими сталося? Скажи, дядька Савелий!
- Узнаешь, Михайла. Поздно уже, спать пора. Брысь на полати! - задул Савелий свечу, - Спи, утро вечера мудренее!

глава восьмая

к оглавлению

!!!почитать другие произведения сычей!!!

написать свое мнение в гостевой книжице